Новые сказки
Камилла Лукпанова
О кузнечиках
Я сидел в кустах уже второй час. Их продолговатые листья оставляли в солнечном свете причудливые прорези. На моей коленке нагло стрекотал кузнечик. Одетый в плащ из солнечных прорех он чем-то напоминал зеленого тигра с вывернутыми коленями. Мое разочарование росло с каждой секундой. Целую неделю я посвятил этому событию, и даже ни малейшей капельки волнения, ни малейшей капельки страха, радости, да любой эмоции, чтобы меня за это вознаградить. Обыденность. В зрачках кузнечика мир выглядел слегка перевернутым – пестрый жирный соус, размазанный по стекловидной поверхности. Скука. Распространяя затхлый запах кухни, сопя и отдуваясь, мимо кустов протопала женщина. Но тссс… наконец-то! Гравий устало захрустел под его ногами. Тридцать пять шагов. Остановка. Первый вдох. Себе на заметку – никогда не заводить никаких привычек. Второй вдох. Привычки бывают только пагубные. Молчание. Любая привычка – это всего лишь отражение дикого стремления людей к стабильности. К тому самому дню, когда мир их станет совсем неподвижен, рассчитан по часам и предсказуемо-ясен, как плоское, высушенное летней жарой небо. Третий вдох. Если смотреть на все с этой стороны, то только что я дал этому человеку то, к чему он так стремился – абсолютный покой. Да кстати, слышишь кузнечик, вот ты и стал свидетелем моего посвящения.
Как всегда, человек проснулся еще до рассвета. Небо только начинало заливаться румянцем. Повсюду была разлита какая-то неповторимая легкость, некий черновой набросок счастья. Хотелось верить, что сегодня – первый день победы. Сонная муха лениво ползла по татами. Цель и смысл ее путешествия были ей явно не известны, как и его продолжительность. Впрочем, конец снизошел на нее свыше. «Кажется, даже мухи сегодня какие-то легкие и счастливые», - подумал человек, вытирая руку. Совершив все привычные утренние ритуалы, он вышел в сад. Летом каждый его рабочий день начинался с созерцания любимого цветка. Был у него в саду один куст, почти целое дерево, но в пору своего цветения он еле-еле рождал пару хиленьких белесых цветочков. Абсолютно бесполезных - ни семян, ни плодов, и с обычным травянистым запахом. Но именно это полное отсутствие смысла, логики и красоты и пленило политика. От калитки до куста было ровно тридцать пять шагов, тридцать пять жалоб гравия на свою попираемую ногами жизнь. Человек остановился у темно-зеленых упругих веток. Никакой красоты у куста не прибавилось. На его огромном зеленом фоне сиротливо белели несколько цветочков. По привычке, человек нагнулся к ним, терпкий травянистый аромат замечательно сочетался с холодной свежестью росы. Первый вдох. Второй вдох. Вдруг политик почувствовал такой невыразимый покой, словно он наконец-то достиг своей цели. Какой именно цели, он не знал, но какой-то он точно достиг. Завершенность мира этим утром чувствовалась даже в грязной крестьянке, с которой он столкнулся по дороге сюда. Третий вдох. Человек огляделся. Солнечные лучи весело валялись на замшевой от травы земле и бездумно скакали по лохматым кустам. Все затопил оранжевый свет. Не сад, а квинтэссенция лета.
Первые рвотные массы поднялись через полчаса. Через час сознанье попрощалось с умирающим мозгом, а через три оскорбленные до глубины души воины клялись отомстить обидчику за такое унижение. В конце концов, если уж надо было подло убить их сёгуна, его можно было зарезать, удушить, столкнуть в пропасть, утыкать стрелами. Пусть бы он умер в крови, в мучениях, но не в своем же непереваренном завтраке. Такого воины простить уже не могли.
Иногда я задумываюсь, как видят мир мухи, муравьи или те же кузнечики? Один мой друг говорил, что мысли о чужих мировосприятиях навсегда меняют наше собственное. Он вообще считал, что отсветы чужих жизней всегда кажутся нам гораздо более загадочными, чем они есть. Это как морковка для ослика: чтобы ослик шел вперед, не смотрел по сторонам и не скучал, ему перед носом вешают морковку, чтобы люди хоть куда-нибудь двигались, не метались зря и не скучали, у них перед носом всегда загадочно поблескивают отсветы чужих жизней и целей. Своих-то целей нет ни у кого, вот и приходится выдумывать коллективные. Вообще мой друг был любитель поговорить.
Однажды рядом с одной рыбацкой деревушкой я нашел одну уютную пещерку. Внутри нее помимо бедной мебели стоял большой кусок растрескавшегося дерева, похожий на беременного слона в балдахине. Там-то мы впервые и встретились с моим другом. Он рассказал мне, что этот слон - это Святая Дева Мария, и он выстругал ее, когда впервые вступил на остров восходящего солнца. Это было тридцать лет назад, но с тех пор он и не пытался создать какое-либо другое ее изображение, говоря, что хотя в тот день из всех столярных инструментов у него был всего лишь ржавый меч, его рукой управляла сама святая. Может, их дева Мария ничего не понимает в столярном деле, а может действительно фигурой смахивает на слона, но перед тем куском дерева колени подгибались сами. И тогда я впервые понял, что нет абсолютно никакой разницы, кому молиться, важно – молиться, ведь молящийся блажен не потому, что молится, а он молится, потому что он блажен. Тот самодельный слон в балдахине вызывал то самое блаженство, и потому он был самой красивой статуей девы Марии из всех тех, что я когда-либо видел.
Видно, мой друг понял это гораздо раньше меня. Когда мы познакомились в его пещере, что он называл церковью, ему было уже за семьдесят, и он любил рассказывать были и небылицы про его далекую родину. Когда-то он был одним из самых ярых христиан в своей деревне, именно из-за этой ярости его и не взяли в монахи. Тогда он решил отправиться освобождать святую землю, которую уже многие века с переменным успехом освобождали то белые, то черные, зато освобождали ну просто отчаянно. Много шрамов оставил на его коже крестовый поход, много рассказов придумал он о каждом из своих шрамов. Но однажды он сказал мне, что наконец-то понял, зачем убивал. Все его убийства были нужны лишь для осознания одной простой вещи. Настоящий христианин любит Сатану не меньше, чем он любит Христа, ведь если Бог так огромен, то он живет в каждом – даже в самом падшем из ангелов… впрочем, истинный святой уже не проводит различий. « Как можно бояться демонов, когда их надо любить? Посмотри, они же все так одиноки », - сказал он мне тогда. С тех пор он больше не проронил ни слова. Тому, кто живет в мире со своими бесами, слова уже не нужны. Он умер вскоре – пещера осыпалась, но я был этому только рад. Последние годы мой друг и так жил в раю и вряд ли заметит большую перемену, а святые места не должны стоять долго. Ведь святость, как красота, это всего лишь блики того неуловимого мира, из сердца которого мы вышли – это всего лишь напоминания о доме, и они действенны лишь тогда, когда они мгновенны, неожиданны и неуловимы. Как стая бабочек, взмывающая из-под ног на летнем, искрящемся лугу. Мелькание золотистого, белого, серебристого, оранжевого, приправленное запахами зноя и стрекотанием кузнечиков длится лишь пару мгновений, зато воспоминания об этом еще долго служат указателем к какому-то совсем иному Я. Но стоит вам поймать только одну бабочку и все великолепие тут же умирает, превращаясь в уродливое насекомое с выпученными глазами и толстым мохнатым тельцем. Так и святость – назовите что-то святым, пустите к нему толпы, установите вокруг ритуалы и оно умрет, оставив напоследок лишь пару пачкающихся золотистой пыльцой, бумажных крыльев.
Но из-за того, что пещера Святой Девы Марии рухнула, мне пришлось искать себе новый храм. Теперь перед заданиями я иногда заглядываю в маленькое, пропахшее специями святилище индуистов. Их боги не так претендуют на святость, а потому кажутся гораздо более древними и мудрыми, чем все эти иссохшие христианские святые, пропитанные излишней скорбью и, как перегаром, разящие своей добродетелью. Правда, это святилище приглянулось мне вовсе не из-за статуй богов или праведности индуистского учения, а из-за одной фрески. Великолепная богиня с точеными формами и бесконечностью счастья на лице с диким остервенением топчет горемычных изуродованных демонов. Вот один из них раздулся, заняв собой полфрески, то ли чтоб испугать богиню своими размерами, то ли чтоб, хоть перед смертью, побыть немного большим и значимым. Такое трогательное, одинокое, до смертельной злобы перепуганное существо. Вот так мне и стало ясно, что люди и не люди вовсе, а маленькие жабы, что раздуваются, чтоб их не проглотили. Только вот глотать их некому – змеи рядом не живут. А, может, змей и вовсе нет – планета крошечных жаб, то и дело раздувающихся от страха. Милая, в общем-то, планетка, но затхлая, как и любое болото. Однако я стараюсь всем этим не брезговать – пожалуй, это даже стоит любить, хотя бы из-за его одиночества. Впрочем, может оно таковым видится только самим жабам, а что увидел бы в этом мирке маленький изумрудный кузнечик?
Пар от жасминового чая смешался с запахом дождя и пыли. Толстый человечек любовался тяжелыми тучами, рядом с ним похрапывал белый пекинес с коричневым носом. Псу снился замечательный сон. В том сне он был великим императором, соединившим три самых огромных царства поднебесной. Когда ты окружен таким величием, просто неприлично, если у тебя нет врагов сутками мечтающих о твоей смерти. У императора они были. Наемные убийцы слетались во дворец такими же роями, какими чуть позже облепляли их неудачливые головы мухи. Нелегко быть Великим Императором. Ослу хорошо – идет себе за морковкой и мечтает о светлом будущем, и даже ведь не задумается, кто это такой добрый – морковку ему нашел, от грязи отмыл, покрасил, подвесил, да еще и препятствиями до конца жизни обеспечил, так чтобы жить хотелось, цели какие-то достигать. Если б не он, что бы с народом стало – захирел бы народ, со скуки запил, да умер. Но ладно, по своей доброте душевной пекинес был готов взвалить на себя великий крест заботы о народе – он был готов решать проблемы так, чтоб они никогда не переводились и, какими бы тяжкими испытаниями не оборачивались, всегда оставляли надежду на лучшее завтра. Маленький белый пес смирился даже со своей абсолютно безграничной властью. Летели годы, и вот одним ветреным днем к императору на аудиенцию попал невысокий сухонький человечек, назвавшийся одним из самых лучших воинов и пообещавший сделать жизнь правителя еще стабильнее и тоскливее. Он поклялся устранять всяких заговорщиков и наемных убийц. К великому сожалению пекинеса у воина это действительно хорошо получалось. Теперь тяжелыми предрассветными часами бедному императору даже не о чем было поволноваться. Владыка Поднебесной начал стремительно стареть. Однако такое жалкое положение вещей длилось не долго. Сухонький человечек быстро вошел в круги приближенных императора и получил право беседовать с повелителем наедине. Одна из таких бесед и положила конец тому ужасному состоянию предсказуемости, стабильности и покоя, в которое бедный пекинес был ввергнут во сне. В тот день начальник тайной охраны пришел еще более серьезный и собранный, чем всегда, еще более внимательно оглядел зал, тогда-то пес и понял, что настал его последний час в обличии императора. Приняв во внимание эту мелочь, он решил, что сегодняшняя их беседа с одним из самых удачливых его убийц будет не об интригах и кознях, а о невеселой, подчас даже рабской, жизни повелителей. Но прежде всего, пес поинтересовался, что же заставило этого сухонького человечка так желать смерти императора, чтоб убить целый год своей жизни только на завоевание его доверия. Причина оказалась стара как мир и затасканна не хуже отрепьев нищих бродяжек.
Война по присоединению новых земель или, как более благородно прозвал ее пекинес - по воссоединению Китая - длилась до сих пор. А собеседник императора, отвоевав свое, вдруг стал невообразимо чувствительным и больше не мог видеть то количество щепок, что летело при вырубке в умах людей единой национальной идеи. Иначе говоря, великий воин возомнил себя защитником народа. Раздумывая как остановить войну, он понял, что дракон умирает лишь тогда, когда ему отсечешь голову. Император был несказанно разочарован. Конечно, расстроило потрясателя вселенной вовсе не то, что его благие намерения были восприняты в чересчур темных тонах и тем более не то, что в глазах этого сухонького человечка он был средоточием зла, а то, что такой великий воин мог так низко пасть в своих рассуждениях.
- Я восхищен твоей смелостью и благодарен тебе за твои добрейшие намерения. Вопросы смерти мелочны и обсуждения не стоят, но всегда приятно, когда это происходит благодаря мастерам своего дела, а не по глупому случаю, - император жестом пригласил своего собеседника присесть. - Был у меня один генерал – слюной поперхнулся – не откачали. Он тоже страсть как народ любил: подавит восстание, закопает всех выживших в землю по шею и пилит им головы тупым напильником. Пилит, а у самого слезы в глазах стоят – пилит и рыдает, рыдает и пилит. Хороший был человек, одного понять не мог – я этот народ еще больше люблю, потому и воюю. Целостность, она ведь всем нужна, что человеку, что государству. Да, кстати...
Император достал из складок своего роскошнейшего одеяние маленький, убогий, замотанный бечевкой осколок стали.
- Возьми на память. Еще от прадеда достался – он тоже воином был. А то обидно прямо: ты мне такое одолжение делаешь, а мне тебя и отблагодарить нечем. Я же справедливый тиран, а не ограниченный монарх. Кстати, о монархии – не бывает ее в подлунном мире, только две формы власти существуют – тирания и анархия. А на Западе сейчас – одно извращение. Основы их демократии – это вера в то, что стадо ослов может быть умнее одного погонщика. Сама их демократия – это вера в то, что стадо ослов может управляться несколькими погонщиками, но на деле все рано или поздно заканчивается абсолютной властью одного человека. И не может быть по-другому, ибо одному стаду – один погонщик, иначе, сам понимаешь – разброд. Другое дело, когда ослы наконец-то людьми станут, вот тогда и во власти необходимость пропадет, но до этого даже правнуки наших потомков не доживут.
Император удобнее сел на трон, закрыл глаза и представил себе, как он обрастает белой шерстью и уменьшается в размерах.
- Вот скажи, как я им дам абсолютную свободу, если их загон – это их голова? Только головы отсекать и остается. Им ведь все чужое нужно: кнут, мозги, пряник – своего-то нет. Видел, что случается в поле с баранами, которые всю жизнь в загоне прожили? Чахнут они там от тоски зеленой – им поле интересно только так, гипотетически – чтобы было куда стремиться. Ну ты готов?
В ответ убийца лишь замахнулся отточенным осколком стали, тот солнечным зайчиком ослепил жертву. В ушах повелителя Поднебесной застрял свист его собственного фамильного ножа. «Какая не трагичная смерть», - разочарованно подумал император. Но вот перед ним медленно начали всплывать какие-то полузабытые образы. Еще чуть-чуть и картина очередной жизни в полном ее великолепии… и вдруг все очарование рухнуло, разбившись вдребезги о веселый звон стали на отполированных плитах. Сухонький человечек развернулся и спокойно вышел из зала. Теплая волна ликования лениво поглотила императора. Естественно он радовался вовсе не тому, что остался жив, а тому, что великий воин, кажется, все-таки нащупал свою суть.
Убийца же вышел из зала с одним из наиприятнейших чувств – чувством выполненного долга. Естественно, его рука не нанесла последнего удара не потому, что воина тронули слова императора, а потому что в какую-то минуту он осознал, что все происходящее все равно – чушь. Между всякими демократиями, демагогиями, анархиями и тираниями нет абсолютно никакой разницы, как нет ее и в том, когда, кому, где жить и как умирать. А рубить головы дракону – занятие вообще неплодотворное, поскольку у него все равно вырастут новые. Но самое главное, если присмотреться, то понимаешь, что все драконы все равно безголовы.
На следующий день император велел схватить своего начальника тайной охраны и казнить. Естественно, он сделал это вовсе не потому, что сухонький человечек покушался на его жизнь, а потому что постигшему суть не стоит болтаться черт знает где – в запутанном сне какого-то мелкого пекинеса. Но за смелость должно отдавать дань восхищением, так, по велению Потрясателя Вселенной, смерть безродного война-убийцы вся Поднебесная оплакивала еще целую неделю.
Дождь стучал, от жасминового чая больше не поднимался пар. Толстый человечек задумчиво чертил план наступления, рядом с ним беспокойно ерзал лапами во сне белый пекинес с коричневым носом.
Иногда я задумываюсь – что чувствовал Будда за секунду до того, как стать Буддой? Иисус – за секунду до того, как стать проповедником, Мухаммед - за секунду до того как стать пророком? Как ни странно, мне гораздо легче представить себе чувства бога, нежели эмоции того, кто вот-вот им станет. Похожи ли они на предчувствие смерти?
Погода стояла великолепная – плотный туман нежно и тщательно укутал наш мелкий горный мирок. Лишь иногда то тут, то там из сероватого ничего проглядывали острые очертания скал. Еще на постоялом дворе ко мне привязался один китаец. Он направлялся к местному сёгуну - обучать его армию приемам с тем черным огненным порошком. Весь этот человечек был каким-то жиденьким – жиденькая косичка, жиденькие белесоватые глазки, жиденькая бородка и морщинистая сухая кожа из рисовой бумаги. А еще он был умным, очень умным, но не знал, как совладать с этим недугом, а потому уже второй час изливал на меня словесные отбросы своего беспокойного разума. Так мы и шли вдвоем через перевал, с трудом различая за мокрой пеленой скользкие камни тропинки и пустые зимние небеса обрывов.
- …А история та такова. Жил когда-то один наимудрейший сёгун, и было у него два сына. Умирая, старшему отдал он деревянный посох, а младшему – все свои земли и воинов. И ушел тогда старший в далекие страны, а младший остался править. Щедро плодоносили его поля, тучнели его крестьяне и были доблестны его войны. Боялись его враги. Но вот однажды из далеких стран вернулся домой старший сын. И носил он одежду бедную, и имел он имущество скудное. Радушно встретил его младший брат, богато одел, сытно накормил и оставил жить у себя в замке. Однако ушел вскоре старший сын, но лишь для того, чтобы вернуться с огромной армией. И пришла на земли старого сёгуна война, и пришел с ней голод. Победил старший брат младшего, ворвался к нему в замок, взял себе в жены его жену, отослал сына его в далекие монастыри, и тогда завершил младший брат жизнь свою обрядом сепукку, а старший остался править. Кто-то на это скажет – « не жди от живых справедливости », но мы-то понимаем…
И вдруг совершено неожиданно и беззвучно из тумана выплыли две тени. Вначале показалась старуха – величественная на вид, несмотря на всю ее иссушенность и сгорбленность. Ее роскошное кимоно было изъедено молью и потерто, ее драгоценности в поредевших волосах погнуты и тусклы. Живое воплощение будущего любой из всех когда-либо существовавших цивилизаций. Остатки былого великолепия, рассыпанные по все еще внушительным руинам. Правой рукой старуха перебирала четки, безмолвно шепча ей одной понятные молитвы, от левой ее руки в туман то провисала, то натягивалась алая шелковая лента. Через несколько мгновений из серовато-влажного марева вынырнул щенок. Он неуверенно перебирал лапами, все время принюхивался и вжимался в землю. На его конце ленты был подвешен маленький серебряный колокольчик, но за все это время он не издал ни звука. Продолжая свой странный танец, пес медленно приблизился. В самой середине его черных глаз были такие же серые провалы в пустоту из той же мутной пелены, что окружала нас всех. Щенок был слеп.
Старуха–поводырь и пес-слепец так же тихо растворились в тумане, как выплыли из него, словно два гостя из мира духов, потерявшихся где-то на низших уровнях бытия. Я не уверен, но мне кажется, что в какую-то секунду своей жизни все люди выглядят именно так – затерявшимися гостями из далекого мира духов. Китаец, с серьезнейшим видом рассуждающий о глубинах притч и историй дзен, никого не заметил.
В детстве, во время тренировок, я мечтал о настоящих заданиях. Мне казалось, они обязательно несут в себе какой-то эмоциональный накал. На деле же, это больше напоминает процесс бритья, тело повторяет заученные движения, какая-то маленькая часть ума следит за их благополучным выполнением, а сам ты в это время полностью погружен в свои мысли. Проникнуть в замок было несложно, все шло по накатанному сценарию: вода, стена, да солдатские разговоры. В этот раз они болтали о кровожадности «ночных оборотней». И откуда взялась эта легенда? Тут ведь ничего личного – обычный симбиоз - мы обеспечиваем самураям достойную смерть – они нам сносную жизнь. И еще большой вопрос, какой из этих двух вариантов считать милосерднее.
В самих покоях царил полумрак, пахло благовониями, и поскрипывали половицы. В отличие от предыдущего замка, у этих комнат были балконы. Вдруг на одном из них мелькнул белый лоскуток. Так странно – в такой поздний час, в этой половине замка, в полном одиночестве на балконе сидела девочка. Она смотрела куда-то вверх, и волосы ее, заботливо причесанные перед сном, но уже растрепавшиеся, чуть-чуть кудрявились, а в них, послушная любому дуновению ветра, танцевала алая шелковая лента. Кто бы мог подумать, что такой покой может снизойти на человека только оттого, что где-то на медленно подгнивающем деревянном балконе холодной безлунной ночью сидит одинокий ребенок с алой шелковой лентой, едва поблескивающей в темноте. Красота неуловима, давно потеряна и вообще ее не бывает, но в тот момент, и я могу в этом поклясться, мне удалось поймать красоту. Она застряла внутри меня таким ярким осколком, что я почти назвал бы это предчувствием. На однотипной равнине всех человеческих жизней, я бы назвал это робким предчувствием гор.
Медленно и осторожно остатки жасминового запаха расползались по комнате. Белый пекинес отвлеченно пожевывал таби хозяина. Он размышлял о том, что величайшая победа воина всегда кроется лишь в глубочайшем его поражении. Люди так трогательны в своих страхах – они до сих пор не верят в то, что нет ничего неприемлемого. А ведь мысленная река может запросто стать океаном – достаточно лишь полного крушения берегов. Правда, пекинес был неуверен, мысленные реки ли принадлежат людям или люди являются берегами каких-то мысленных рек. Может, без своих рамок, человек уже и не человек вовсе. Через маленький череп пса и дальше тянулись бы подобные экзистенциальные думы, если бы не пыль – пес громко чихнул. В ту же секунду из угла вылетела черная тень, визгливо лязгнул метал, грустно простонала половица, и на коричневый нос собаки капнуло что-то теплое. На середине комнаты в очень странных позах застыли два силуэта, тишина между ними била фонтаном. Вдруг толстый человечек опустил блестящую полоску стали.
- Ну что, раз так, то может чайку?
За окном клубилась предрассветная темень. В комнате медленно заваривался чай, а две синеватые тени вытирали свои заляпанные металлические продолжения.
- Спасибо тебе, добрый гость! Порадовал ты меня сегодня! Уж как давно мне наемников не подсылали - мы с псом разжирели совсем. От такой ведь спокойной жизни и помереть недолго. Где чай пить будем – здесь или в саду? Правильно – тут останемся. Мы же знаем, что сад существует, и что он - прекрасен, а раз это знание есть, значит, и тут посидеть можно.
Толстый человечек заботливо разлил чай и погладил собаку.
- Четко работаешь – был у меня белый пекинес, а стал в красную крапинку. Сижу и надеяться не смею – неужели пришло оно, наконец, мое Великое Освобождение. Ты и не представляешь, как я его ждал, когда я пятнадцать лет воевал и ни одного поражения – одна рутина иллюзорных побед. Я тогда еще молодой был, глупый – мне казалось, что я крысой в колесе бегу, а вся правда моя – в остановке, но остановиться мне не дано - страшно. Зато, как только кого побеждал, так горько было видеть, как для них мир замирает. А сейчас оглядываюсь назад – смешно. Хорош чай? Может все-таки за саке и в сад? Очень хочется мне посмотреть на тучи.
Замок спал. По его темным коридорам неспешно двигались три силуэта. Синоби с бутылками в руках, толстый человечек, цепляющийся за стены, оставляющий за собой теплую, мокрую полосу и маленький пес, семенящий по его липким следам.
Во внутреннем саду и впрямь было хорошо – темно и холодно. Сегун, отдуваясь, тяжело опустился на сухую траву.
- Как любила повторять моя мать – к чертям мелочные слова, зачем звезды тому, кто не видел туч? Много тебе про меня наговорили, синоби?
- Боятся…
- Меня?! Зря – я ведь всегда монахом хотел стать. Потому-то отец, умирая, и отдал мне из всего наследства лишь деревянный посох. Все остальное – земли, люди, солдаты – брату досталось. А я бы с монастыря и не вылезал, если бы не один тантрик. Он меня убедил, что до того, как стать монахом, мне надо последний раз домой съездить. Я сюда наведался, а тут братец мой такую стабильность развел, что с нее все люди как мухи дохли. Посмотрел я на них и понял, что население надо спасать. Так воина и началась, хотя я бы и цунами с землетрясением обошелся, но не научили меня тантрики на стихии воздействовать. Зато стихии на меня воздействовали сильно – из-за них я решающую битву брату не проиграл. Так обидно было, все думал – за что меня так? А воины разгорячились, как им объяснишь, что мы эту битву проиграть должны были? Вот и пришлось замок штурмом брать. Захожу, а тут девочка какая-то на колени передо мной – хлоп, а сама страшная - что-то там за народ, за сына просила. Зарезаться хотела – мол, не госпожа она больше, мне ее жалко стало. Я и подумал, все равно обет безбрачия дал – отчего бы на такой не жениться?
- А сына ее от брата твоего зачем сослал?
- Да полюбил я его с первого взгляда – мудрый такой мальчонка, сильный, радостный. Как же я мог его безграничность людской ограниченностью марать?
- А брат что?
- Ничего, просто пережил половодье. Говорят – хорошо быть пустой лодкой, но на самом деле – лучше быть океаном.
- Он сказал что-нибудь?
- Что карпы в нижнем фонтане совсем разжирели.
- А почему сэпукку?
- Какая разница, как от старых доспех избавляться?
Два силуэта на какое-то время замолкли. Сакэ кончилось.
- Что-то как-то не по-монашески вышло – зачем ты, сёгун, своим глубочайшим поражением отсутствие поражений сделал?
- Надо же за что-то цепляться, иначе и жить незачем. Кто за победы цепляется, кто за поражения. Я, зато, вон сколько народу смирению обучил.
- Пустое это дело.
- А какая разница? Ты, кстати, слева при атаке не заходи. Без руки останешься – непрактично. Чувствую - отхожу я уже – иди и ты - с благословением.
Пекинес важно восседал на коленях пухловатого трупа. Ткань здесь была теплая и влажная. Пес довольно похрюкивал. Он очень любил хозяина и теперь искренне радовался. Приличия приписывали выть, но пекинес с рождения не признавал конфуцианства.
Говорят, мозг человека похож на большую губку с кучей извилин. Жалко. Я думаю, именно в этих извилинах и застревают остатки какого-то огромного мысленного потока. Там они мелеют и, под конец, превращаются в обычные человеческие мыслишки. Хорошо иметь полностью гладкий мозг – ничего не застрянет, но тогда, наверное, и мозг-то уже не нужен. Впрочем, есть столько возможностей с этими извилинами бороться – вот смерть, например, или сюрпризы. Обожаю сюрпризы! Я был очень рад совершенно неожиданно столкнуться с моим знакомым китайцем, хотя его наша предрассветная встреча почему-то испугала и разозлила. Китаец на меня даже с ножами кинулся, но я уверен – это он не со зла – просто уже отмучился. Мне пришлось помочь с освобождением и ему. Надеюсь, что впредь мой знакомый больше не будет ни жиденьким, ни потерянным в абсолютно ненужных теориях.
Правда, китаец оказался не так прост, перед своим последним падением он сделал широкий взмах руками, и в воздухе чуть слышно запахло океаном. Я не почувствовал, как на моих зрачках осела та коричневатая пыль, но через пару мгновений глаза начали слезиться. Этот порошок был мне незнаком, я даже подозреваю, что он – изобретение убитого мной китайца. Небо начинало светлеть. Глаза жгло, словно мне заливали туда раскаленный свинец, зрение таяло. Боль еще можно было отключить, но разглядывать людей через белесо-красную пелену в моем положении непрактично. Где-то далеко позади, на остывающем теле завыл пекинес. Еще пара минут, и весь замок будет уже на ногах. Сначала я хотел сесть прямо здесь, но потом мне стало как-то неинтересно переходить из состояния рамки в состояние потока под обыденный свист стали. Захотелось услышать кузнечика.
Путь расчищать почти не пришлось – буквально пару человечков – там, здесь. Так я и вылетел на небольшую площадку с огромным фонтаном и женщиной, оттирающей пол. Она пахла потом уже немолодого тела. Комично – с самого раннего утра драить камни, чтобы затем заляпать их собственными внутренностями. Но этого не произошло – женщина не попыталась кричать, не попыталась защищаться. Серый размытый силуэт, не испытывая страха, молча копался где-то в складках своей одежды. Мне даже стало интересно. Вдруг к моим щекам прикоснулось что-то сухое и теплое – ее огрубевшая рука нежно стирала с моей бледной кожи остатки вытекших глаз. Это было последним, что я видел в своей жизни. Желтый изгиб шеи, искрящаяся под восходящим солнцем вода, а в ней кружащиеся друг за другом два жирных красных карпа. Пахло колодцем, кровью, женщиной и рассветом. И было в этом что-то такое нечеловеческое, такое иное, что мир остановился. И тогда меня переполнило блаженство молящихся – блаженство благодарности. Да я прожил бы еще сотни жизней только ради того, чтобы хотя бы в одной из них вновь ощутить пару таких секунд. И мир захлопнулся… и была тишина… а потом все вновь завертелось сначала.
Погоня оторвалась. Я полз по сухому зимнему полю. Земляная пыль оседала на моих еще влажных глазницах. Я полз как муха по татами: не помня - откуда и не зная – куда. Все равно, конец снизойдет на меня свыше. Потянуло сыростью. Развалины были уже рядом. Их я приметил давно. Полуразрушившиеся останки чего-то каменного – стены без пола и потолка – рамки, ожидающие наполнения или его уже потерявшие. Прямо как люди. Вокруг меня разливался запах звонкого неба. Руки пахли травой, сталью и кровью. Пугливое солнце скользило по остывающей коже. И тут это случилось…
Я увидел, как от засушливых берегов отправляется флот, и люди в чалмах читают за него напутственные молитвы богу, чье имя на давно забытом языке означает «Дух Пустыни». Увидел, как голубые купола сливаются с острыми хребтами, за которыми кончается их царство, и начинаются бесконечные степи – владения желтых людей с огрубевшими лицами и неуловимой, бесполезной на земле, мудростью ветра. Увидел земли своего друга-христианина, увидел, как забавны его братья, верящие больше в общественное мнение, нежели в своего распятого мученика. Я увидел, как туман наползает на холмы, как просвечивают в нем погнутые степным ветром деревца, как исчезают в нем пятна пасущихся лошадей. Я почувствовал, как серебрится иней на чахлых кустарниках, как шелестят они своими длинными листьями. Я воспринял всё это одновременно, сразу, вместе, потому что оно неразрывно и создано лишь для того, чтобы подчеркнуть всю хрупкость, ранимость и трогательность моих маленьких осколков, рассыпанных по этой планетке. Мне забавно наблюдать, как они боятся, и мне радостно следить за тем, как они вспоминают. Я рисую свои картины мазками, как делали это импрессионисты. Их мазки состояли из красок, мои состоят из жизней. Но ни у них, ни у меня нет ни одного мазка, что не был бы совершенным.
Для маленького кузнечика весь мир – это луг, заполненный такими же изумрудными насекомыми, и неважно, кем они себя считают – жабами ли, змеями или людьми. И неважно, что они назовут своим страхом, что – страданием, а что - радостью. Неважно потому что для меня нет вообще ничего важного. И всё это - трогательно, хотя бы потому, что едино. Пожалуй, всё это даже стоит любить… просто так, может оттого, что оно – забавно, а может и оттого, что других дел у меня нет.